— Ты всегда испытывала такую потребность?

— Всегда, — отвечаю я. — Тогда у меня начинается настоящая жизнь. Я становлюсь самой собой только в полном одиночестве. Мне нужно личное время. Оно мне необходимо.

— Так что произошло в ту ночь, о которой ты начала рассказывать? — интересуется Анна.

— Я встала, забрала у него книгу, выключила свет.

— Что он читал?

Своим вопросом Анна застала меня врасплох. Надо подумать. Точно не помню; почему-то кажется, в ту пору Бентон читал о Джеймстауне, первом из постоянных английских поселений на территории Америки, которое находится менее чем в часе езды к востоку от Ричмонда. Он очень любил историю, в университете специализировался сразу по двум направлением: история и психология, а интерес к Джеймстауну в нем разгорелся, когда там начались археологические раскопки и были найдены остатки первого форта. Медленно, но все-таки я припоминаю: перед сном Бентон читал сборник рассказов, по большей части написанных Джоном Смитом. Название вылетело из головы. Книга наверняка до сих пор валяется где-нибудь в доме; больно кольнула мысль о том, что когда-нибудь я на нее наткнусь. Продолжаю рассказ:

— Я вышла из спальни, тихонько прикрыла за собой дверь и направилась в кабинет, который расположен чуть дальше по коридору. Знаешь, когда я провожу вскрытия, то делаю срезы некоторых органов, иногда вскрываю ранения. Ткани отправляются в лабораторию гистологии, где их снимают на пленку. Снимки я впоследствии рассматриваю, записывая наблюдения на диктофон. Времени на записи всегда не хватает, и я частенько забираю папки со слайдами домой. Полицейские об этом уже расспрашивали. Вот что забавно: занимаешься рутинными делами, нисколько не сомневаясь, что так и надо, все нормально, но как только о них начинают спрашивать другие... тут-то и доходит, что живешь не как все остальные люди.

— Почему полицейские интересовались слайдами, которые ты держишь в доме? — спрашивает Анна.

— Ну, они всем интересовались. — Возвращаюсь к той истории с Бентоном, описываю, что сидела в кабинете, склонившись над микроскопом. Я была полностью поглощена нейронами с пятнышками прикрепившихся металлов — уж очень они походили на стайку одноглазых пурпурно-золотистых существ со щупальцами. Почувствовала, что за спиной кто-то есть, обернулась и увидела в дверях Бентона. Лицо его излучало какое-то неестественное негодование, горело зловещим светом, как огни святого Эльма.

— Не спится? — с издевкой поинтересовался он, что было совсем на него не похоже.

Я откатилась в кресле от мощного микроскопа «Никон».

— Если бы эту штуковину можно было научить трахаться, ты бы и без меня спокойно обошлась! — Бентон злобно сверкнул на меня горящим, точно бушующие под микроскопом клетки, взглядом. Он стоял бледный в пижамных брюках, его профиль был резко очерчен светом настольной лампы, грудь вздымалась и блестела от пота, на руках вздулись вены, седые волосы прилипли ко лбу. Я поинтересовалась, чего ради он так негодует, и Бентон, яростно тыча в меня пальцем, скомандовал, чтобы я немедленно отправлялась в постель.

Тут Анна меня останавливает:

— Что-нибудь предшествовало этому случаю? Какая-нибудь ситуация, предупреждение? — Она тоже неплохо знала Бентона. Этот человек не мог так себя вести; возникало ощущение, будто его телом овладел пришелец.

— Ничего подобного. Никаких предупреждений. — Я медленно, без остановки раскачиваюсь в кресле. В камине потрескивают тлеющие угли. — И уж где меньше всего мне хотелось оказаться в тот момент, так это с ним в постели. Бентон, может, и был лучшим судебным психологом ФБР, однако со всем своим умением читать мысли других порой он становился чужим и холодным как камень. Я не собиралась всю ночь пялиться в потолок и слушать, как он молчит, отвернувшись от меня, и почти не дышит. Но чего я за ним прежде не замечала, так это жестокости. Никогда в жизни он не допускал по отношению ко мне такой оскорбительной требовательности. Может, чего-то другого в наших отношениях и недоставало, а вот взаимного уважения всегда было вдоволь.

— Он объяснил, что ты сделала не так? — Анна заставляет меня анализировать.

Кисло улыбаюсь:

— Когда про микроскоп рявкнул, я все поняла. — Мы с Бентоном прекрасно уживались в моем доме, однако он чувствовал себя в нем только гостем. Дом принадлежит мне, как и все, что в нем находится. В последний год своей жизни Бентон разочаровался в работе. Теперь, когда я оглядываюсь на те времена, понимаю, что он устал, в его жизни исчезла цель, он боялся надвигающейся старости. Все это подрывало нашу близость. Секс в отношениях стал сродни заброшенному аэропорту, который на расстоянии выглядит функционирующим, однако в диспетчерской никого нет и нет ни взлетов, ни посадок; мы в него наведывались лишь эпизодически, из чувства долга и по привычке, наверное.

— А когда вы занимались сексом, кто обычно был инициатором? — спрашивает Анна.

— В последнее время он. Скорее из отчаяния, чем по желанию. Может быть, даже от разочарования жизнью. Да, пожалуй, так, — решаю я.

Анна за мной наблюдает, лицо ее остается в тени, сгущающейся по мере того, как остывает уголь. Рукой она опирается на подлокотник, опустив подбородок на указательный палец. Это ее привычная поза, которая неизменно связана с тяжелыми разговорами, изобилующими в последнее время. Ее гостиная превратилась в затемненную исповедальню, где я могу эмоционально переродиться, обнажить всю себя, не испытывая стыда. Наши беседы я не назвала бы лечением, скорее я воспринимаю их как дружеское священнодействие, безопасное и неприкосновенное. Здесь я способна поведать другому живому существу, каково это — быть мной.

— Давай вернемся к той ночи, когда Бентон разозлился, — направляет меня Анна. — Не припомнишь, когда конкретно это случилось?

— За несколько недель до его гибели, — спокойно говорю я, зачарованно глядя на сияющие, словно кожа аллигатора, угли. — Он знал, что мне нужно личное пространство. Даже в те ночи, когда мы занимались любовью, я частенько, дождавшись, когда он уснет, выскальзывала из постели и воровато, словно совершаю клятвопреступление, проскальзывала в кабинет. Он с пониманием относился к моим маленьким изменам. — Чувствую: Анна улыбается в темноте. — Бентон почти никогда не жаловался, если, протянув руку на мою часть постели, нащупывал лишь пустоту. Уважал мои потребности. Знал, что временами мне надо побыть одной. Во всяком случае, так казалось. Я и не подозревала до той ночи, когда он ко мне ворвался, что его бесят мои ночные повадки.

— Просто ночные повадки? — спрашивает Анна. — Или вернее это назвать отчужденностью?

— Да я бы не сказала, что испытывала к нему отчуждение.

— Ты считаешь себя человеком, который легко сходится с людьми?

Я стала размышлять, пытаясь докопаться до столь пугающей правды.

— Ты была открыта с Бентоном? — продолжает Анна. — Давай-ка начнем с него. Он был самой серьезной твоей привязанностью. Во всяком случае, с ним ты оставалась дольше, чем с кем бы то ни было другим.

— Была ли я с ним открыта? — Поигрываю вопросом, как мячом, готовясь его подать, решая, под каким углом бросить, с какой силой размахнуться. — И да и нет. Бентон был лучшим и добрейшим из тех, с кем мне приходилось общаться. Чуткий. Вдумчивый, умный человек. С ним легко было говорить на любые темы.

— И вы разговаривали? У меня сложилось впечатление, что нет. — Анна крепко за меня взялась.

Я вздыхаю.

— Не припомню, чтобы хоть с кем-нибудь разговаривала совершенно обо всем.

— Может, тебе с Бентоном было спокойно? — подкидывает она предположение.

— Пожалуй, — отвечаю. — Но точно знаю, что были у меня свои больные точки, которых мы не касались. Я и не хотела так сближаться, напрягать его. Пожалуй, отчасти в том повинны обстоятельства, при которых начались наши отношения. Бентон был женат и всегда от меня возвращался домой к жене Конни. Так продолжалось долго. Нас будто стена разделяла, мы жили порознь, соприкасаясь лишь время от времени, когда выпадал случай. Боже, никогда так больше ни с кем не поступлю.