— На поверку пусто. Кем бы он ни был, в базе отпечатки отсутствуют. Интерполовцы тоже помалкивают, и радоваться пока нечему. Если бы что-то явное было, мы бы уже через час узнали, — отвечает он.
— Давай-ка снимем пальчики и при первой возможности отправим в базу данных. — Стараюсь скрыть волнение в голосе. Осматриваю через лупу ладони, тыльную сторону — не потеряем ли очевидные улики, пока будем снимать отпечатки. Остригаю ногти, прячу их в конверт, делаю надпись и отправляю на стол рядом с отчетом. Затем окунаю кончики пальцев покойника в чернила, и Марино помогает разобраться с ложкой. Снимаю отпечатки пальцев с обеих рук.
Бергер молча и любознательно следит за моей работой, точно согревая все вокруг своим вниманием. Прислушивается к каждому слову, наблюдает за каждым движением. Стараюсь особенно на нее не отвлекаться, хотя прекрасно осознаю, что меня контролируют, и где-то на дальних рубежах моего сознания отмечается факт, что женщина эта все оценивает. Укутываю тело простыней, застегиваю молнию на мешке и знаком подзываю к себе присутствующих. Отвожу каталку к холодильной камере у противоположной стены и открываю дверь из нержавейки. Запах смерти ударяет в нос мощной волной. Сегодня у нас «постояльцев» немного — в общей сложности шестеро. Проверяю ярлычки на молниях мешков, ищу Джона Доу из мотеля. Обнаружив, открываю его лицо и указываю Бергер на ожоги и ссадины в уголках рта и на запястьях.
— Господи, — говорит Марино, — что ж такое у нас завелось? Серийный убийца разгулялся: отлавливает народ и феном пытает?
— Надо немедленно оповестить Стэнфилда, — отвечаю я. Ясно, что смерть Джона Доу из мотеля и смерть найденного в Мосби-Корт имеют много общего. Взгляд упал на Марино — у того все мысли на лице написаны. Пит даже не пытается скрыть недовольства, уж очень не хочется ему информировать болтливого полицейского, незнакомого с профессиональной этикой. — Все равно надо, — добавляю я.
Выходим из холодильного отсека, и Марино направляется к настенному телефону.
— Вы доберетесь до конференц-зала? — спрашиваю Бергер.
— Само собой. — Она будто зачарована или, может, чем-то озадачена: думает о своем.
— Я скоро подойду, — говорю ей. — Простите, мы ненадолго прервемся.
Прокурор помедлила в дверях, развязывая на спине лямки хирургического халата.
— Странно. У меня пару месяцев назад было дело: женщину пытали струйной сушилкой. Ожоги очень похожи на те, что мы сейчас видели. — Она нагибается, стягивает бахилы и опускает их с мусорную корзину. — Кляп. Руки связаны, раны на лице и груди.
— Преступника взяли? — поспешно интересуюсь я: подобная аналогия отнюдь не радует.
— Да, им оказался строитель, который работал в жилой высотке. Глупо вышло: сам опростоволосился. Влез к ней в квартиру около трех утра, изнасиловал, задушил. Несколько часов спустя выходит из здания, а грузовичок его угнали. Добро пожаловать в Нью-Йорк!.. Вызывает копов. Сидит в патрульной машине со спортивной сумкой на коленях и описывает угнанный автомобиль. Тут к убитой заявляется домработница, видит труп, поднимает визг. Звонит девять-один-один. Примчались следователи с мигалками, а наш герой — давай деру. Вот вам и подозреваемый. В сумке обнаружили и бельевую веревку и сушилку.
— В «Новостях» сообщали? — спрашиваю я.
— Только местного значения. «Таймс», таблоиды.
— Будем надеяться, никто не позаимствовал идейку.
Глава 10
Предполагается, что я должна запросто сносить любые виды, звуки и запахи — легко, глазом не моргнув. Проявлять нормальную для живого человека реакцию на кошмарные сцены мне непозволительно. У меня работа такая: воссоздавать боль, не принимая ее на себя, представлять ужасы и не уносить их с собой. Мне вроде как положено погружаться в садистские изыски Жан-Батиста Шандонне и не брать в голову, что его следующей изувеченной жертвой запросто могла стать я.
Он один из немногих убийц, чья внешность наглядно отражает внутреннюю суть. Шандонне выглядит тем, что он есть на самом деле: чудовищем. Нет, это не персонаж Мери Шелли, он — настоящий. Внешность его ужасна: лицо будто склеено из двух неровных половинок. Один глаз ниже другого; маленькие, по-звериному заостренные зубы широко посажены. Тело поросло длинными и тонкими, как младенческий пушок, волосами, совершенно бесцветными. Но больше всего поражают глаза. Когда такой страшила ворвался в мой дом и пинком захлопнул за собой дверь, его глаза будто адским пламенем горели, в них сверкали неудержимая похоть и злоба. Его звериное чутье и человеческий интеллект почти осязаемы. Я хоть и не желаю испытывать сострадание к этому недочеловеку, все равно кажется, что муки, причиняемые им другим людям, лишь отражение его собственной никчемности; словно он каждый раз передает жертвам частичку того кошмара, которому подвергается с каждым ударом своего сердца.
Бергер ждала меня в конференц-зале, откуда мы направились в лабораторию. По пути я объяснила, что Шандонне страдает редким заболеванием, так называемым врожденным гипертрихозом. Если верить существующей статистике, болезнь поражает одного человека на миллиард. До нашего знакомого мне встречался только один сходный случай. Я тогда жила в Майами и по роду деятельности была связана с педиатрией. Одна мексиканка произвела на свет страшнейшее из виденных мною созданий. Все тельце новорожденной, за исключением слизистых оболочек, ладоней и стоп, было покрыто длинным серым волосом. Из ноздрей и ушей торчали пучки шерсти, а на груди было три соска. Страдающие от такого чудовищного недуга порой чрезмерно чувствительны к свету; им присущи аномалии зубов и гениталий, лишние пальцы на руках и ногах. В прежние времена несчастных продавали бродячим циркам или в королевские апартаменты. Некоторых объявляли оборотнями.
— Значит, судя по вашим словам, есть некий смысл в том, что он кусает ладони и стопы своих жертв? — спрашивает Бергер. У нее зычный, хорошо поставленный голос. Я бы даже сказала, как у телеведущей: низкий чистый тембр, сразу привлекает внимание. — Может, потому, что ладони и стопы — единственное, что у него не покрыто волосами? Хотя не знаю... — Она идет на попятную. — Думаю, здесь многое замешано на эротических ассоциациях — что-то родственное фетишизму. Правда, таких извращенцев, чтобы руки и ноги кусали, мне еще встречать не доводилось.
Зажигаю свет в приемной, провожу электронной карточкой-ключом по считывающему устройству на двери несгораемого склепа, так называемого «склада улик». Здесь двери и стены бронированные, и все, кто сюда заходит, регистрируются в компьютерном журнале под собственным кодом: время прихода, отбытия и продолжительность пребывания. Мы редко повторно работаем с запертым здесь имуществом. Обычно полиция забирает вещи в камеру хранения личной собственности граждан, а то и вовсе возвращает родственникам владельцев. Мне же эта комната понадобилась по простой причине: в любом здании случаются всевозможные утечки, а мне требуется надежное место, где можно спрятать особо важные вещдоки и документы.
Вплотную к черной стене примыкают тяжелые стальные шкафы. Отперев один из них, достаю две толстые папки, опечатанные плотной лентой, — я придумала этот фокус, чтобы посторонние без моего ведома не подглядели ценную информацию. Ввожу кодовые номера Ким Льонг и Дианы Брэй в электронный журнал, который только что отбарабанил мой личный код и время прибытия. За беседой возвращаемся в конференц-зал: Марино совсем заждался.
— А почему вы не показали эти дела штатному психологу? — спрашивает Бергер, когда мы заходим в комнату.
Положив папки на стол, я взглянула на Марино. Пусть сам отвечает: не моя обязанность направлять дела на анализ судебным психологам.
— А зачем нам психолог? — отвечает он на вопрос, точно вызывая прокурора на спор. — Смысл всей его работы — выяснить, что за птицу мы ищем, а наша пташка уже в клетке.
— Но как узнать мотивы преступника? Символы, эмоции, значения? Хочется послушать, что скажет специалист. — Она не , обращает на Марино внимания. — Особенно руки и ноги. Как все-таки странно. — Бергер будто зациклилась.